ЧТЕНИЕ КАК ПОДВИГ
Людмила Улицкая
Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочел, – и биография готова…
О.Мандельштам
Историю каждого человека можно описать разными способами: через его генетику, то есть унаследованные им от родителей свойства и черты, через образование — где, чему и сколько человек учился, через общение — с кем общался, дружил, соседствовал, а можно и через последовательность прочитанных книг. Попытаюсь восстановить свою…
Мое детство и юность пришлась на годы, когда довольно большой объем литературы попал под запрет. В те годы даже Достоевский не издавался – считался подозрительным.
Никто из моих знакомых никогда не видел списков запрещенных книг. Если такие списки и существовали, то хранились где-то в столах гебешного начальства. Прошло много лет, прежде чем пришло понимание этой границы — разрешенного и запрещенного. Это был старинный российский вопрос, и мы были не первым поколением, которое с ним столкнулось. А были ли разрешены эпиграммы Пушкина, ходившие по рукам в начале 19-го века? Лицейские шалости, матерные вирши, «Гаврилиада», в конце концов? Они были неподцензурными… Российская цензура всегда хорошо работала. Достаточно вспомнить историю Чаадаева с его «Философическими письмами», за которые он был объявлен сумасшедшим в те годы, когда термин “карательная психиатрия” еще не был изобретен. А история Радищева, издавшего свое «Путешествие из Петербурга в Москву» в 1790-м году и получившего смертный приговор за это сочинение? Милосердием Екатерины Второй этот приговор заменили десятилетней ссылкой в монастырь, но книга эта была впервые напечатана в 1905-м году, после первой русской революции, спустя сто с лишним лет после ее написания. До той поры книга Радищева ходила «в списках». Специалисты считают, что таких списков было около сотни. Александр Сергеевич Пушкин читал и комментировал купленный им для личной библиотеки экземпляр, который прежде хранился в тайной канцелярии… Сегодня в музеях можно найти и экземпляры книги Радищева, который отпечатал ее в собственной типографии в количестве двадцати экземпляров, и списки эпиграмм Пушкина, остроумных, “неполиткорректных”, как мы сейчас сказали бы… то, что ходило по рукам. Это был “самиздат”, господа! Кажется, Россия родина не только слонов, но и самиздата…
Как это ни смешно, даже мои первые детские книги, скорей всего не находящиеся в списке запрещенных, тем не менее были давно уже были изъяты из библиотек, содержались в «спецхране» библиотек и выдавались по специальному разрешению. И уж во всяком случае не переиздавались. Это были книги из книжного шкафа моей бабушки Елены Марковны, которая успела закончить гимназию в 1917 году и сохранила девчачьи романы Чарской, чудесную книгу Луизы Олькотт «Маленькие женщины», и те же “Маленькие женщины, ставшие взрослыми”, там же была и книжка о маленьких японцах и маленьких голландцах и журнала «Задушевное слово». В этом же шкафу я нашла и книгу «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» неизвестного мне автора Мигеля де Сервантеса Сааведра, академическое издание… Это была первая “взрослая” книга, которую я прочитала сама, еще до поступления в школу.
Другой книжный шкаф, который пополнил мое образование немного позже, принадлежал второй бабушке, Марии Петровне. Он был поинтереснее и поопаснее, но до него еще надо было дорасти: «Камень» Мандельштама и «Четки» Ахматовой, «Котик Летаев» Андрея Белого, «Образы Италии» Муратова и «Толкование сновидений» Фрейда, даже, прости Господи, томик Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» с насмешливыми пометками покойного деда. Кстати, там же я нашла книжку, которая у меня сейчас хранится дома (кое-какие документы бабушки и дедушки я отдала в архив, а эту не отдала) — «Восстание ангелов» Анатоля Франса. Это одна из моих семейных драгоценностей, и имеет она очень странный вид — в самодельном переплете, который короче, чем формат страниц, так что страницы вылезают снизу из-под переплета приблизительно на палец. На последней странице написано: «Этот переплет я сделал из краденой папки, старых носков и хлеба в самые тяжелые дни пребывания моего в камере №3 в Сталинградской тюрьме». Дальше дата — март 1934 год. И подпись моего деда.
В шкафу бабушки Маруси обнаружилась и русская Библия, интерес к которой проснулся у меня позже. Это была домашняя книга, читаная, даже зачитанная, с подчеркиваниями. Была и вторая Библия, у прадеда с материнской стороны, на иврите с параллельным переводом на русский язык. Но это была Тора, без Нового завета. Еще одна семейная драгоценность.
Библия в годы моего детства была книгой редкой, после революции издавалась она только в издательстве Патриархии, можно сказать, для служебного пользования, как какая-нибудь внутренняя инструкция ЦК или КГБ. Купить ту Библию было почти невозможно. Как и Евангелие. И я прекрасно помню Евангелие, переписанное церковной старушкой от руки, как в догутенберговские времена. Самиздат, между прочим!
Одна из самых общих черт интеллигентного человека, как мне представляется, это его насущная потребность в чтении. Характер чтения определялся временем, местом и личными склонностями. Несколько лет тому назад я прочитала письма и дневники моего деда с 1911 года до 1933-го года, там были и постоянные записи о прочитанных книгах и списки книг, которые надо прочитать немедленно, в этом месяце и в этом году. Сама я вела списки книг, которые надо прочитать, со школьных лет и веду по сей день.
У каждого поколения есть свои определенные черты. Я принадлежу к поколению, которое задним числом назвали поколением «бэби-бумеров» — 1943 -1963 гг. рождения. Этот термин придумали в 1991 году, когда вообще разглядели эту проблему. До этого времени, от самой седой древности, со времен Сократа, который, кажется, первым пожаловался на невежественность молодого поколения, старики жаловались на молодежь. На папирусе, на бумаге, даже на глиняных табличках есть эти жалобы. То есть, в глазах старшего поколения новые всегда по своим качествам уступают старикам.
В обобщениях всегда есть большое удобство и еще большая приблизительность. Обычно поколению «бэби-бумеров» приписывались следующие свойства — заинтересованность в личном росте, коллективизм, командный дух и прочее. Все эти определения придуманы западными исследователями для западной молодежи. Для российской молодежи того времени, по крайней мере, той маргинальной ее части, которой я принадлежала, основной ценностью было чтение. Именно так — не книги, а само чтение. Страстное, напряженное, умное и трудное чтение. К тому же и опасное, потому что за чтение могли выгнать из института, с работы, даже посадить в тюрьму. Чтение было связано с риском, требовало смелости, и уж во всяком случае, преодоления страха и связано это было с тем, что мы жили в мире, где некоторая неопределенная часть книг считалась запрещенными. И чтение таких книг каралось законом. Существовала статья Уголовного кодекса 190, позже статья 70, в соответствии с которыми можно было получить от трех до семи лет тюремного срока “за хранение и распространение антисоветской литературы”. Читать – страшно!
Существует статья Аверинцева в сборнике, посвященном памяти Мандельштама, которая называется «Страх как инициация — одна тематическая константа поэзии Мандельштама». Там приведена цитата из «Египетской марки» Мандельштама: «Страх берет меня за руку и ведет… Я люблю, я уважаю страх. Чуть не сказал: «с ним мне не страшно!» Математики должны были построить для страха шатер, потому что он координата времени и пространства: они, как скатанный войлок и в киргизской кибитке, участвуют в нем. Страх распрягает лошадей, когда нужно ехать, и посылает нам сны с беспричинно низкими потолками».
Я ахнула, когда прочитала эту фразу — мы прежде не догадывались, что у Мандельштама страх был так тесно связан с его творчеством. И тень этого страха легла и на нас, читателей советского времени. Но, правду сказать, наше чтение тоже было творчеством своего рода.
Первое Евангелие, которое я купила в подарок моей подруге году в 60-м, было приобретено у таможенника, который конфисковал эти издания в Аэропорту, когда их пытались ввести в нашу слабо евангелизированную страну иностранные миссионеры. Свою благотворительную миссию они таким образом выполняли, и таможенники участвовали в этом процессе. С таможенником свела меня красавица, живущая в нашем дворе. Она была валютная проститутка, но слов таких мы еще не знали. Евангелие было новенькое, изданное на русском языке бельгийским издательством «Жизнь с Богом», стоило 25 рублей. Моя университетская стипендия составляла 35 рублей. Это для размерности суммы — Евангелие было дорогой книгой. Таможенник неплохо зарабатывал, но покупатели не были в претензии.
Моими воспитателями были два шкафа моих бабушек и еще один, третий, в квартире моей подруги-одноклассницы Лары. Интеллигентная русско-еврейская семья из Тбилиси, шкаф большой. Все книги стояли корешком вперед, а некоторые позади, припрятанные. Оттуда мы с Ларочкой однажды вытащили две книжки. Одна была «Декамерон» с иллюстрациями. Я узнала тогда, что такое гульфик и, кажется, именно тогда проявила к нему интерес. Книжка была очень увлекательной, мы ее долго разглядывали. Прочитали, но она не показалась нам особенно смешной. Наверное, только современники могли здорово смеяться над этими довольно тривиальными историями.
Вторая книжка был сборник стихотворений Бориса Пастернака, «Избранное» 1934 года издания. Там было стихотворение, которое я не могу не привести — оно было чрезвычайно важно для меня. Думаю, что оно важно для всех — там есть важная формула взаимоотношений человека с поэзией:
Так начинают. Года в два
От мамки рвутся в тьму мелодий,
Щебечут, свищут, — а слова
Являются о третьем годе.
Так начинают понимать.
И в шуме пущенной турбины
Мерещится, что мать — не мать
Что ты — не ты, что дом — чужбина.
Что делать страшной красоте
Присевшей на скамью сирени,
Когда и впрямь не красть детей?
Так возникают подозренья.
Так зреют страхи. Как он даст
Звезде превысить досяганье,
Когда он — Фауст, когда — фантаст?
Так начинаются цыгане.
Так открываются, паря
Поверх плетней, где быть домам бы,
Внезапные, как вздох, моря.
Так будут начинаться ямбы.
Так ночи летние, ничком
Упав в овсы с мольбой: исполнься,
Грозят заре твоим зрачком,
Так затевают ссоры с солнцем.
Так начинают жить стихом.
Для девочки 12–13 лет текст вполне невнятный, но тем не менее, с этого момента или около него началась моя жизнь с поэзией. К этому времени в школе мы уже “прошли” стихи Пушкина и Лермонтова – про крестьянина, который торжествует, и про белый парус… Может, это и странно, что для меня волшебство чтения началось с поэзии. А, может, не так уж и странно: заложенное в человеке стремление ритмизировать и рифмизировать текст связано с глубинным свойством человека – постоянной борьб(ой)! в его душе хаоса и космоса, бесструктурности и порядка. Потребность в поэтическом слове живет в человеке с древности. С какого именно времени проверить невозможно, но доказательство тому – древние колдовские заговоры, шаманские действа, молитвы и народные песни…
Пути моего чтения прихотливы, на них печать случайности, но случайности эти все-таки я выбирала сама. Отношения с писателями складывались по законам любовного романа: первое прикосновение, жар и пыл, потом либо охлаждение, либо пожизненная любовная связь, со взлетами и падениями. Классе в пятом-шестом, уже после поэтической прививки, полученной от Пастернака, произошел роман с О”Генри. Тронул меня лаконизм рассказов и элегантность финала. На каждой странице коричневого лохматого томика (до сих пор жив!) засохшие капли супа и компота. Наизусть. И вовсе не Чехов. Нисколько не Чехов! А потом начинался Толстой. «Хаджи Мурат». На всю жизнь. Но нисколько не Достоевский… Продолжается Пастернак, появляется Мандельштам.
В год окончания школы — 1960-й — меняется ландшафт, у меня появляется новая подруга, Наталья Горбаневская. Настоящий живой поэт. В те времена Наташа издавала свои стихи сама. Поэт Николай Глазков еще в 40-вых годах запустил термин «самсебяиздат», но к тому времени мы уже знали, что это называется «самиздат» — Наташа делала маленькие сборники, печатала их на папиросной бумаге, поэтому, наверное, ей удавалось печатать по семь экземпляров. Очень красиво и элегантно их брошюровала. Книжечки были тоненькие. Все эти книжечки я передала лет пятнадцать тому назад в архив «Мемориала» — они ездят по всему миру с выставками, посвященными тому времени.
Таким образом, первый настоящий, “живой” самиздат, с которым я встретилась, — стихи Натальи Горбаневской. Три года тому назад я ехала в электричке из Шереметьево домой, откуда-то прилетевши из-за границы, бросила взгляд за окно — там было дивно прекрасно: только что выпавший снег, согнувшиеся в три погибели березы, а ехала я из жарких стран, где никакого снега нет. Глаз очень радовался. Всякий раз, когда у меня радуется глаз красоте природы, я вспоминаю, как мантру, одно стихотворение Наташи Горбаневской:
Я в лампу долью керосина.
Земля моя, как ты красива,
в мерцающих высях вися,
плетомая мною корзина,
в корзине вселенная вся.
Земля моя, как ты красива,
как та, что стоит у залива,
отдавшая прутья свои,
почти что безумная ива
из тысячелетней любви.
Земля моя, свет мой и сила,
судьба моя, как ты красива,
звезда моя, как ты темна,
туманное имя Россия
твое я носить рождена.
Когда я приехала домой, все еще бормоча про себя это стихотворение, мне позвонили и сказали, что Наташа умерла. И совершенно нерасторжимым образом слилось для меня это стихотворение и сообщение о ее смерти, и это чувство красоты ее жизни — «судьба моя, как ты красива».
Благодаря Наташе я очень рано познакомилась с питерской поэзией начала 60-ых годов. В те годы еще было неизвестно, какой из четверых молодых питерских поэтов совершит своего рода поэтическую революцию: Рейн, Найман, Бобышев или Бродский. Первой это поняла Анна Андреевна Ахматова. Хотя, надо сказать, что и остальные трое обладают большими дарованиями. Но масштаб! Первые стихотворения Бродского пришли от Наташи.
Вот стихотворение раннего Бродского, написанное уже в 1969-м году. Я не могу отказать себе в удовольствии его привести, тем более что сегодня, когда я пишу этот текст, на дворе как раз второе января, вторник… И тысячелетие уже не то, о котором поминал Бродский …
Так долго вместе прожили, что вновь
второе января пришлось на вторник,
что удивленно поднятая бровь,
как со стекла автомобиля — дворник,
с лица сгоняла смутную печаль,
незамутненной оставляя даль.
Так долго вместе прожили, что снег
коль выпадет, то думалось — навеки,
что, дабы не зажмуривать ей век,
я прикрывал ладонью их, и веки,
не веря, что их пробуют спасти,
метались там, как бабочки в горсти.
Так чужды были всякой новизне,
что тесные объятия во сне
бесчестили любой психоанализ;
что губы, припадавшие к плечу,
с моими, задувавшими свечу,
не видя дел иных, соединялись.
Так долго вместе прожили, что роз
семейство на обшарпанных обоях
сменилось целой рощею берез,
и деньги появились у обоих,
и тридцать дней над морем, языкат,
грозил пожаром Турции закат.
Так долго вместе прожили без книг,
без мебели, без утвари, на старом
диванчике, что прежде чем возник
был треугольник перпендикуляром,
восставленным знакомыми стоймя
над слившимися точками двумя.
Так долго вместе прожили мы с ней,
что сделали из собственных теней
мы дверь себе — работаешь ли, спишь ли,
но створки не распахивались врозь,
и мы прошли их, видимо, насквозь
и черным ходом в будущее вышли.
Прошло около шестидесяти лет с тех пор, как я начинала свое опасное чтение, и я могу с уверенностью сказать, что, с шестидесятых годов начиная, была выстроена целая индустрия подпольного чтения. Существовали три принципиально разных источника:
- Дореволюционные книги, которые оказались под запретом. Это главным образом «религиозка» — Шестов, Розанов, Бердяев, Флоренский, Владимир Соловьев. Русский литературный авангард начала века пришел позднее.
- Написанные в России, не изданные официально или уничтоженные после издания, изготовленные одним из домашних способов — фотокопированием, перепечаткой на машинке, в редких (и более поздних) случаях ксерокопированием. Начиная от Василия Гроссмана до Солженицына, Шаламова, Евгении Гинзбург, Надежды Мандельштам, Венечки Ерофеева.
- Привезенные или присланные из-за границы издания на русском языке. Кроме уже упомянутого издательства «Жизнь с Богом», к нам попадали через приезжих иностранцев и дипломатов книги на русском языке, изданные в ИМКА-пресс, наконец, издательство Ардис. Это был первый «тамиздат».
Для меня лично самиздат начинался как поэтический. Кроме перепечатанных на машинке стихотворений Цветаевой, Гумилева, Ахматовой и Мандельштама, существовали и поэтические самиздатские журналы — «Синтаксис», собранный Александром Гинзбургом, несколько ленинградских поэтических журналов. Но главное, что необходимо понять — самиздат был чрезвычайно разнообразен, и он не исчерпывался поэзией. Кроме поэтического и уже упомянутого религиозного, существовал самый опасный вид самиздата, политический. Он был ошеломляющий по воздействию: это в первую очередь Орвелл с его «Скотской фермой» и романом «1984 год», и некоторое количество чисто политических исследований, не поднимающихся на такой высокий художественный уровень — «Технология власти» Авторханова, «Большой террор» Конквеста, «Новый класс» Джиласа… Существовал самиздат художественный переводной, научный, националистический, неомарксистский и даже музыкальный.
Мы читали днями и ночами, читали годами, и росли вместе с чтением. Репрессии за изготовление самиздата ужесточались, редко какое регулярное издание выдерживало больше трех номеров, редакторов, составителей и машинисток ловили и сажали. В 1965-м году прошел процесс над Синявским и Даниэлем, опубликовавшими свои книги за рубежом, и после этого процесса посажены были десятки людей. Кстати, посадили и Александра Гинзбурга, составившего «Белую книгу», посвященную именно этому процессу над двумя писателями. Несколько позже, в 1968-м году, стали выпускать «Хронику текущих событий», два десятка смельчаков собирали по все стране материалы о репрессиях, о тех политических процессах, которые шли в те годы. Это издание поставило рекорд долгожительства. Это был подвиг Наташи Горбаневской.
Вернусь к моему личному чтению. 1965 год стал для меня годом, когда я открыла сразу двух великих русских писателей, которые стоят как пограничные столбы русской литературы — Платонов и Набоков.
Так случилось, что их книги почти одновременно попали ко мне в руки. Надо сказать, это было очень тяжелое испытание. Две такие, не хочу сказать — взаимоуничтожающие, но во многом очень противоположные, вскипающие друг от друга стихии. Платонова тогда напечатали — первое посмертное издание. С Набоковым было интереснее: один студент, с другого факультета, канадец русского происхождения, дал прочитать «Приглашение на казнь». Это был абсолютный переворот для меня — я поняла, что есть другая русская литература, помимо русской классической и русской советской, в которой я заметила одного Платонова… Советскую я не читала из внутреннего протеста. Какой может быть Пашка Корчагин, Павлик Морозов и Зоя-Таня Космодемьянская, когда «уже написан Вертер»! Даже хорошую «сов.литературу» не читала— это был мой личный снобизм. Морщила нос. Никакого Трифонова, Нагибина — они потом, очень запоздало были прочитаны, и было уже не так интересно. И зачем мне было читать «Зубра», когда я слушала лекции Тимофеева-Ресовского? И я все читала книжки из шкафов, уже не бабушкиных, а других людей. Один такой владелец шкафа Анатолий Васильевич Ведерников, в те годы заместитель редактора ЖМП — журнала Московской Патриархии. У него была прекрасная домашняя библиотека, от Розанова до Мережковского. Вторая библиотека того времени — отца Александра Меня. Обоим благодарна по сегодняшний день. Жизнь советская была плоская и довольно безвоздушная, и найти какую-то вертикаль – острая потребность времени. Довольно прихотливые путешествия я в те годы совершила по разным эзотерическим маршрутам – от Блаватской и доктора Штейнера до Сведенборга и Каббалы….. Вот такие были мои религиозно-философские чтения.
Когда попал мне в руки роман неизвестного писателя Набокова «Приглашение на казнь», все перевернулось. Это было абсолютным потрясением. Последние страницы романа содержали такой художественный прорыв, на который никакая философия не была способна. А дальше маршрут мой прорисовывался следующим образом: поскольку меня интересовала в мои университетские годы не только философия и биология, но и мануфактура, с которой было точно так же плохо, как и с книгами, я пришла как-то в корпус «Л» высотного здания на Воробьевых горах купить у знакомой фарцовщицы какую-то тряпку. У нее водилось все: туфли, юбки, кофточки и колготки. Книгами она вообще-то не занималась. Пришла – полно барахла выложено на кровати, а в кресле лежит книжка. Называется «Дар», и автор ее уже известный мне Набоков. Глаз мой загорелся таким пламенем, что она как опытный продавец сказала, что книга не продается. Это было сильное заявление, но ответ мой был еще сильнее: я сняла с руки бриллиантовое бабушкино кольцо, положила на стол и взяла книгу. Надо сказать, что ни одной минуты я не пожалела об этом кольце. Книга оказалась настоящим бриллиантом. Она читана-перечитана мной, всеми моими друзьями. Она даже после «Приглашения на казнь» была ошеломляющей. Это еще одна драгоценная книга в моей библиотеке.
В 1968-м году я закончила университет, попала в институт Общей генетики Академии наук, что было лучшим распределением. Время большого чтения продолжалось. Книжки приходили, прибегали, прискакивали сами. В конце 60-ых — начале 70-ых годов возникло движение евреев за выезд, за эмиграцию. Ворота страны то слегка приоткрывались, то закрывались, и в это время стали выходить периодические журналы «Евреи в СССР», «Таргут». У меня не было намерения уезжать в Израиль, но все, с этим связанное было дико интересно: про историю образования этой страны мы ничего не знали или знали очень мало. В те времена я даже не знала чрезвычайно важного семейного факта, что мой дед Яков получил свой десятилетний срок лет в 1948-м году за то, что работал в Еврейском Антифашистском Комитете (ЕАК), большая часть которого была расстреляна. Его посадили, потому что он, владеющий несколькими иностранными языками, составлял политические обзоры для Михоэлса, председателя ЕАК, на основании иностранных газет — что происходит в Израиле, что говорят об этом арабы, какие там есть партии и что об этом пишут англичане, немцы, французы.
Именно в те годы в руки мне попала книжка «Исход» писателя Леона Уриса. Конечно, этот роман был из числа запрещенных – как сионистский… Роман, честно говоря, довольно посредственный, но действие в нем происходит поначалу в российских местечках, потом в Палестине, во времена образования государства Израиль, и там было очень много фактического материала. Я роман прочитала бегло, потому что дали на короткое время, но мне очень захотелось его иметь. У меня была пишущая машинка «Эрика», мне ее подарила мама к окончанию университета. Печатала я плохо, до сих пор печатаю медленно. Мы нашли машинистку, выдали мою машинку, потому что своей у нее не было, и она взялась за перепечатку «Исхода». Ждали, ждали, а потом выяснилось, что машинку вместе с перепечаткой и книжкой забрали в КГБ. Кто-то стукнул. Не буду рассказывать о деталях этой истории, но на этом закончилась биологическая карьера не только моя, но и еще нескольких людей, с которыми мы вместе работали — закрыли всю лабораторию. Книга Уриса “Исход” произвела мой исход из генетики и подтолкнула к другой профессии…
Собственно, на этом можно было бы и закончить. В 1990 году в России был принят закон о запрещении цензуры. В течение двух лет почти все те книги, которые были опасным чтением, появились на прилавках книжных магазинов. Кажется, издательства не сделали на этих книгах большого бизнеса. У меня даже было такое впечатление, что все, кому было это рискованное чтение, было интересно, прочитали эти книги раньше. Может быть, самый яркий пример — «Архипелаг Гулаг», за который более всего сажали и трепали. Он лежал в начале 90-х не только на прилавках магазинов, но и на всех переходах в метро, но никто его не расхватывал. Парадоксально, но эта великая книга-подвиг оказалась гораздо важнее на Западе, чем на родине. Коммунистическое движение во Франции и в Италии пошло на спад после того, как западные коммунисты узнали о большом терроре, о роли ЧК-НКВД-КГБ в жизни страны и отшатнулись от коммунистического режима, от сталинизма. Но как раз в России этого не произошло. Книга, по-видимому, так и осталась непрочитанной, потому что через несколько лет после крушения советской власти народ дружно проголосовал за человека, воспитанного в старых традициях КГБ. Здесь же и корень возрождающегося в нашей стране сталинизма.
Эпоха чтения началась для человечества за 6-5 тысячелетий до нашей эры, когда оформилась письменность и информацию стали передавать от человека к человеку с помощью алфавитов, изобретенных гениями человечества. Первые расшифрованные записи носят финансовый характер — это долговые книги и «проводки», как сказали бы современные бухгалтеры. Похоже, что сакральные тексты моложе финансовых.
В начале 15-го века произошло еще одно событие, изменившее путь цивилизации — было изобретено книгопечатание, началась новая эра, эра Гутенберга. Сегодня мы находимся на пороге следующего этапа в жизни человечества: информационная революция уже отменяет книги, а рвущаяся вперед наука и современные технологии, по всей вероятности, скоро изменят и самого человека таким образом, что информация будет считываться мозгом напрямую с носителей, минуя механизм привычного нам чтение. Для получения информации не надо будет совершать никаких подвигов, достаточно сделать один клик. Возможно, это лишь моя безудержная фантазия. Но факт таков, что за книгу сегодня не арестовывают.
Вместо дорогой книги мы получаем практически бесплатную информацию.
Подвиг чтения больше никому не нужен. Само чтение как будто перевоплотилось из важнейшей составляющей жизни в необязательное удовольствие. Каждый раз, оказываясь в вагоне метро, я вижу читающих людей: девять из десяти читают с телефонов и ридеров, десятый держит в руках “живую” книгу. Вопрос, что же читают эти люди, имеет ответ лишь приблизительный. Читают разное – все разрешено.
Но есть одна загадка: если подвиг чтения больше никому не нужен, то почему мы снова чего-то боимся? Почему остается страх? Кажется, загадка невелика, но об этом стоит подумать.
Сегодня интеллигент, как бы не определять его свойства, представляется большинству сограждан по преимуществу фигурой комической. Более того, я позволю себе смелость сказать, что российская интеллигенция покончила свое существование самоубийством. Произошло это в 20-е- 30-е годы прошлого столетия. Под напором власти интеллигенция предпочла «развоплотиться», и этому послужили выдающиеся писатели своего времени, создав целую портретную галерею героев, таких “развенчанных интеллигентов”. Их можно встретить в романах «Хулио Хуренито» Эренбурга, и в «Двенадцати стульях» и «Золотом теленке» Ильфа и Петрова, и во многих других литературных героях, обесчещивающих само явление «русской интеллигенции». В заключение приведу отчаянные и убедительные высказывания Юрия Олеши, тоже бросившего свой камень на могилу «русского интеллигента», сделанное им в 1930-м и в 1934-м году:
«Мы, писатели интеллигенты, должны писать о самих себе, должны разоблачать самих себя, свою «интеллигентность» … Взгляд мой на положение интеллигенции крайне мрачен. Надо раз навсегда сказать следующее: пролетариату совершенно не нужно то, что мы называем интеллигентностью… Я хочу перестроиться. Конечно, мне очень противно, чрезвычайно противно быть интеллигентом. Вы не поверите, быть может, до чего это противно. Это — слабость, от которой я хочу отказаться»
Нам, сегодняшним потомкам тех, кого называли интеллигенцией, досталась от предков одна общая слабость — любовь к чтению. И идти по пути Юрия Олеши, который так хотел перестроиться в соотвествии с “душным” духом времени, совершенно не хочется.
Людмила Улицкая