Дамы и господа, друзья, писатели и читатели – все, кому в нашем мире важна и дорога литература!
Мне странно обращаться к вам не лицом к лицу, а с экрана. Увы, я не смог приехать в Одессу. Полгода с лишним Европа и весь мир переживают медициский, да и не только медицинский кризис, который сильно ограничил возможности путешествий. Он оттеснил и заслонил другие, пожалуй, более существенные кризисы. Страны вынуждены замыкаться в своих границах, люди – в своих домах, в семейном кругу. Но стало тем более очевидным, что мир наш един, и судьба у нас одна: то, что происходит в отдаленных точках пространства, немедленно приобретает глобальный отклик. Не знаю, какие санитарные меры приняты в Одессе. У нас в Литве требуется сохранять расстояние между людьми, носить маски, одно время разрешалось выходить на улицу только для краткой прогулки. Но правило дистанции означает одно: следует говорить более внятно и продуманно, иначе тебя не услышат и не поймут. Краткость прогулки означает: надо более внимательно вглядываться в окружающий мир, успеть увидеть то, чего обычно не замечаешь. Что же до маски, писателю к ней не привыкать, он всегда в ней находится – будь то маска эзопова языка или просто метафоры, цитаты, стилизации, пародирования. Поэт укрывается за своим образом или мифом, прозаик – за своим персонажем. Важно только то, чтобы маска не прирастала к лицу и позволяла дышать.
Хотя и не нахожусь в Одессе, легко могу себе ее представить. Я бывал тут много раз – впервые еще в детстве, точнее, на той точке перелома, где детство превращается в юность. Здесь провел свою молодость и женился мой дед, а мать родилась неподалеку, в Болграде. Прекрасно помню одесские тополя и платаны, виноград и золотистый ясень, великолепие Потемкинской лестницы и жизнь двориков из ракушняка, Привоз и гальку в Лузановке. Одесса была для меня первым соприкосновением с миром Средиземноморья. Даже в наглухо запертом Советском Союзе она давала уроки открытости – того, что называется всемирной отзывчивостью. Хотелось бы сказать несколько слов об этом городе – прекрасном месте для писательских встреч.
История Европы, да и всего мира начинается с гомеровского oinopa pontos, «винно-темного моря», на котором поднимали паруса корабли Одиссея. Оно отложилось в первых образах культуры. Самой северной его частью, на стыке с миром степи, оказалось Черноморье. Греки поначалу называли эти воды Póntos áxeinos, негостеприимным морем, и в мифах населяли его берега племенами мрачных великанов. Кстати, именно этими словами, Póntos áxeinos, я когда-то назвал свой первый, еще самиздатовский сборник – я имел в виду не только впечатления от юношеского путешествия, но и опасный тоталитарный мир, в котором все мы тогда жили. Вскоре греки переименовали море в «гостеприимное», Eúxeinos póntos, ибо основали на нам свои поселения и вступили в связи с местными жителями – скифами, сарматами, даками. Берега моря вошли в античный мир – именно в этих местах, недалеко от современной Одессы, умер Овидий.
Затем степные племена оказались под воздействием Византии, часть из них приняла христианство. В средние века до Черного моря дошло Великое княжество Литовское, наследником которого является моя родина – современная Литва. Сейчас она даже не имеет общей границы с Украиной, но несколько столетий делила с ней судьбу. Один украинский писатель и государственный деятель не столь давно поднял тост за литовцев – «оккупантов, о которых Украина не помнит». Дело в том, что литовскую оккупацию, в отличие от последующих, трудно назвать оккупацией – литовцы ничего не навязывали народам, вошедшим в Великое княжество, напротив, сами многому у них учились. Именно к Великому княжеству восходит начало Одессы, которая тогда называлась татарским именем Хаджибей – в ее окрестностях кочевали и крымские татары.
Это только несколько нитей, сложнейшее переплетение которых составляет одесскую традицию. Наверно, главной нитью здешних мест стала нить Запорожской Сечи, одна из основ украинской народности и государственности. Однако в Одессе присутствует и нить Италии (да Одесса и похожа на Геную), и Франции (да Одесса и похожа на Марсель), и польская нить, и молдавская, и армянская, и, конечно, еврейская. Есть и русская нить, но настоящие одесские русские – особое племя, несходное с московскими или петербургскими русскими, более открытое, легче уживающееся с соседями, я бы сказал, средиземноморское. Пожалуй, Одессу в смысле культуры можно назвать ответвлением Леванта. Все это создало великолепную одесскую литературную школу, которая начинается с Александра Пушкина, Адама Мицкевича и Леси Украинки, в той или иной мере включает в себя Анну Ахматову, Бориса Житкова и Юрия Олешу, Хаима Нахмана Бялика и Исаака Бабеля, а продолжается современными писателями свободной Украины.
Одесса – как, впрочем, и моя родина Вильнюс – есть пограничье стран и культур. Ситуация такого пограничья исключительно плодотворна для писателя, это доказывается также примером Дублина, с которым были связаны Йейтс и Джойс, Праги, с которой связаны Кафка, Гашек и Чапек, Триеста и многих других местностей. Но пограничья – в том числе и Дублин, и Прага, и Триест, и Вильнюс, и Одесса – увы, слишком часто становятся областями противостояния и вражды. И здесь мы возвращаемся к более существенным кризисам, которые в наших глазах, как я говорил, сегодня заслоняет кризис пандемии. Как бы он ни был серьезен, он все же мягче и более кратковременен.
Тридцать лет тому назад мы наблюдали распад замкнутой и безнадежно отсталой империи – распад, который сейчас пытаются объявить «главной геополитической катастрофой ХХ века». Разумеется, это была не катастрофа, а начало более успешной эры – возродились или возникли свободные или хотя бы относительно свободные страны, поражающие разнообразием, живущие собственной жизнью, развивающие наследие, не навязанное бесчеловечной диктатурой. Некоторые из этих стран запаздывали, но в конце концов присоединялись к общему потоку – последней присоединилась северная соседка Украины, Беларусь, где на наших глазах возник народ, ощущающий свое достоинство, с завидным спокойствием и благородством требующий соблюдения прав человека, защищающий свободу мысли и сознания. Однако этому чинились и чинятся препятствия –от полицейских расправ до тайных убийств или покушений на убийство, от фальсифицированных выборов до принуждения покинуть свою страну, от лживой пропаганды до прямых военных действий, оккупаций и аннексий. И это легко может стать подлинной геополитической катастрофой. Похоже, мы возвращаемся к ситуации, сходной с ситуацией тридцатых годов ХХ века. Сомнительные мыслители и публицисты называют ее возвращением «к традиционным ценностям» или «к многополярному миру». На самом деле это возвращение к вражде и несвободе.
Восточная Европа превращается в зону опасности. Международные границы бесстыдно нарушаются, причем это выдается за волеизъявление народа. Сквозь рубежи, которые должны быть открыты только для товаров и для мыслей, провозятся орудия убийства, да и сами убийцы. Наконец вместо границ возникают временные линии, над которыми продолжается перестрелка. Великой победой было разрушение железного занавеса. Сейчас он по сути дела снова возник, хотя и сдвинутый географически.
Писатели и вообще интеллектуалисты вызывают неприязнь и презрение у диктаторских режимов. Но с этим еще не так плохо, ибо неприязнь и презрение обычно прикрывают страх – часто дикий страх перед утратой власти. Хуже то, что писатели и интеллектуалисты сами сплошь и рядом говорят о своей несостоятельности и ненужности. Одно из частых современных и не только современных клише – «слова не могут ничего изменить». Думаю, что это не совсем так.
Бывает, что литература, даже не обязательно первосортная, впрямую способствует общественным переменам: так Бичер-Стоу помогла отменить рабство чернокожих, Золя и Диккенс помогли улучшить положение униженных и оскорбленных в индустриальном мире, а Солженицын помог уничтожить сталинский Гулаг. Есть и другое, быть может, самое важное: литература исподволь меняет язык и само восприятие мира, то есть, поднимает человечество на новый уровень развития. После Пруста мы по-новому воспринимаем Париж как хранилище памяти, после Джойса – Дублин как протеическую сущность, после Кафки или Цветаевой – Прагу как средоточие тайны. Так обновить восприятие дается не каждому (хотя к этому стоит стремиться). Да и всерьез справляться с общественным злом способен далеко не каждый. Но можно быть по крайней мере нарушителем спокойствия, способствовать диалогу, более высоким стандартам умственной жизни. Можно – и нужно – быть скептиком в мире коллективных, навязанных, «непререкаемых» истин. Наконец, можно – и нужно – высказываться против несправедливых войн, замаскированных и незамаскированных убийств, полицейских дубинок, камер и пыток. Полагаю, что при этом следует придерживаться двух правил. Первое совпадает с правилом медиков: primum non nocere, прежде всего не вредить, то есть не писать и не произносить ни единого слова, которое может приблизить резню. Второе: всегда начинать не с противника, а с себя.
Стоит объяснить второе правило подробнее. Многие скажут, что говорить надо о главном виновнике – реваншизме, злостных амбициях системы, которая не сумела стать демократической и осталась имперской. Я согласен, что главная вина лежит на том, кто сильнее – у него больше и ответственность. Но существует и обратная связь: один национализм нуждается в другом. И соотечественникам не надо давать поблажку. Достоинство страны в этом не нуждается
Национализм, весьма распространенный у нас в Восточной Европе, считает любовь к родине и нации высшей из всех возможных ценностей – выше разума, справедливости, человечности. Да, страна, в которой ты родился и вырос – ее пейзаж, язык, история, память о прошлых поколениях, предчувствие будущих поколений – важное дело. Но если судьба, воспитание или даже свободный выбор дали тебе эту, а не другую страну – следует прежде всего стараться, чтобы голос ее был слышен в мировом концерте: причем не голос орудий, ракет и бомбардировщиков, а голос культуры. Следует также по мере сил исправлять ее недостатки – а они бывают большими. Лучше преувеличенная критика по адресу «своих», чем замалчивание – или, хуже того, восхваление – их пороков. Любить родину означает воевать с попытками замкнуть ее на себя самое, ибо изоляция есть выпадение из истории. Любить родину означает избегать ненависти, сохранять трезвый взгляд на мир в условиях любого кризиса. Трезвый взгляд есть первое свойство серьезного писателя. Наши встречи могут и должны его оттачивать.
Томас Венцлова